„КОЧО. ЗАЩИТАТА НА ПЕРУЩИЦА” („ОБОРОНА ПЕРУШТИЦЫ”)
Иван Минчов Вазов (1850-1921 г.)
Болгарские поэты
Перевод: „Гослитиздат”
Иван Вазов
КОЧО. ЗАЩИТАТА НА ПЕРУЩИЦА
O, движенье славно, о, мрачно движенье,
дни на борба горда, о, дни на паденье!
Епопея тъмна, непозната нам,
епопея, пълна с геройство и срам!
Храмът беше пълен с деца и невести,
с въстаници бодри и бащи злочести,
които борбата в тез зидове сбра.
Участта си всякой вече я разбра.
Врагът от три деня наоколо храма
гърмеше отчаян. Ни страх, ни измама,
ни бой, ни закани нямаха успех.
Борците държаха и никой от тех
за сдаване срамно уста не отвори
и лицето първи да си опозори.
Оградата беше прилична на пещ
задушена, пълна със въздух горещ
и със дим барутен. Свирепият глад
издаваше вече своя вик познат.
Децата пищяха уплашени, бледни
пред майки убити и трупове ледни.
Борбата кипеше отвътре, отвън.
Във всички очи пламтеше огън.
Болнави и здрави, богати, сюрмаси,
русите главички и белите власи
зимаха участье в последния бой.
Майката мълвеше: „Чедо, Не се бой!”
и даваше сину напълнена пушка;
и старата баба, що едвам се люшка,
носеше куршуми в свойта пола,
и мъжът, учуден, имаше крила,
отзади, до него, жена му любима
гледаше азлъкът пупал дали има.
Децата пищяха, като за пръв път
чеваха гърмежи и гледаха кръв.
И боят кипеше отвътре, отвън.
Много борци хладни спяха вечен сън,
и димът бе гъстък, и смъртта не беше
ни грозна, ни страшна, и кръвта шуртеше
из женски гърди наместо млеко.
Лудост бе пламнала във всяко око.
Старците търчаха с ярост на лице
и търсеха пушки с трепетни ръце...
Отвън враговете диви, побеснели
сган башибозуци храма налетели –
фучаха, гърмяха, надаваха рев
и падаха мъртви във немощен гнев.
Главатарят техен, с кръв топла оквасен,
на таз жътва дива гледаше безгласен
и страхът неволно обзе му духът
пред тез раи слаби, що сееха смърт,
и вместо молби, плач пукаха куршуми.
Изведнъж далеко, на голите друми,
войска се зададе с трясък, тичешком...
Сганта се зарадва, а в божия дом
душите сетиха трепет и смущенье
като пред десница, що принася мщенье.
Битката утихна... Разредя димът
и някой глас чу се, че ехти в шумът:
– Ний се бихме, братя, със башибозуци,
защото са мръсни, диви и хайдуци...
Ето, царска сила, да се предадем!
– Не щем! – Не! – Не бива! По-добре да мрем!
– Пушките си дайте! – Не! Не! – Що да сторим?
– Да се покорим ли? – Мълчи! Да се борим!
– Предателят кой е?! – Долу! – викат с бяс. –
Спогодба не става между тях и нас!
Една жена викна: „Чуйте! Срам!” – и пушна
към войската царска и падна бездушна,
и гърмът разклати смаяний народ!
Трепна всяко сърце и всякой живот,
огънят обхвана тия души горди.
– Да се не вдадеме на турските орди!
И гърмежът почна, и боят със гнев
подзе своя страшен и грабен напев,
но йоще по-страшно и йоще по-гробно.
и смъртта из храма фучеше злокобно.
Отчаянье мрачно лицата вапца,
майки не познаха своите деца.
Отвън срешу храма зяпнали пушкала
забълваха пламък и бомби, и хала!
И стените стари разлюляха с звук
кат внезапний вятър планинския бук
като тръс подземен многажди повторен.
Изведнъж видяха там зидът съборен!
Перущице бедна, тнездо на герои,
слава! Вечна слава на чедата твои,
на твоята пепел и на твоя гроб,
дето храбро падна въстаналий роб!
Слава теб, че ти се одържа до крайност
и бори се в пушек, и падна със сяйност.
Ти в борбата черна и пред турский гнев
издигна високо твоя свилен лев,
и глава не клюмна, и меча не даде,
и твойта светиня срамно не предаде,
и нашта свобода ти я освети.
И за толкоз жъртви гордо отмъсти.
Поклон на теб, граде, пепелище прашно,
на борба юнашка свидетелство страшно!
Твойте чеда бяха силни в трудний час,
твойта гибел беше тържество за нас,
защото ти падна със падане ново
и в нашта исторйя тури светло слово.
Защото ти блесна в синия простор
след многото подлост, сред общий позор!
Защото пропадна и в гроб се халоса,
славно както Прага, както Сарагоса,
обвита във пущек, окъпана в кръв;
защото ти – сетня – пример даде пръв
как мре народът и не моли бога,
и не рече: Милост! – в общата тревога;
и – нищожна, тъмна, без крепост, без мощ
и със голи ръце, и без никой вожд,
без минало славно, без примери славни,
що малките правят с великите равни,
ти с твойта смърт страшна и храбри моми
Картаген надмина, Спарта засрами.
Но войската скоро храма окръжава,
отвсякъде ужас и смърт приближава.
И сганта, упита от лакома стръв,
и гладна за блудство, за месо и кръв,
изскърца със зъби. Бомбите трещяха
и момите красни с децата пишяха.
Слисаните майки с поглед страховит
блъскаха глави си о голия зид
и падаха, други – с настръхнали власи
във свойте колене душаха деца си.
Във тоя миг Кочо – простият чизмар,
наранен отслабнал и бунтовник стар,
повика жена си – млада хубавица,
на гърди с детенце със златна косица,
и рече: „Невесто! Виж, настая сеч
и по-лошо нещо... Ти разбираш веч...
Искаш ли да умреш?” – И клетата майка
бледна, луда, няма и без да завайка,
сложи си детето с трептящи ръце
и кат го цалуна в бялото челце,
застана и рече: „То да е отзади!
Удряй!”... И Кочо ножа си извади
кървав из гърди й; и чучур червен
бликна и затече, и Кочо втрещен
погледна детето. То плачеше, клето!
„Майка ти не ще е сама на небето!”
Рече и замахна като в някой сън
и възви глава си, пламнала в огън.
Главицата падна, трупът се затресе
и кръвта детинска с майчина се смеси.
И Кочо пак рече: „Не остана мощ,
но за един удар имам сила йощ!”
И ножът димещи опря с две ръце
право дето тупа негово сърце.
И падна обагрен, грозен, страховит
с отворени очи и със нож забит.
...И храмът ехтеше от моми, невести,
кат падаха в кръвье или в безчестье!
И господ от свода, през гъстия дим,
гледаше на всичко тих, невъзмутим!...
1881 г.
Иван Вазов
ОБОРОНА ПЕРУШТИЦЫ (перевод с болгарского языка на русский язык: „Гослитиздат”, Москва, 1957 г.)
Сегодня мы вспомним о славе движенья
године сраженья, мгновеньях паденья!
О битве, доныне неведомой нам,
где вместе смешались геройство и срам!
Толпилися дети и девушки в храме,
там матери рядом стояли с отцами,
там были повстанцы – отважный народ;
знал каждый, какая судьба его ждет.
Три дня уже церкви могучие стены
враги обступали. Ни страх, ни измены,
ни злые угрозы сломить не могли
бойцов угнетенной болгарской земли!
Спокойно держался народ непокорный,
никто и не думал о сдаче позорной;
был зной, были камни, как жар, горячи:
легко ли дышать в раскаленной печи?
Иные уже выбивались из сил,
и порохом пахло, и голод вопил,
младенцы рыдали, слезами омыты,
их юные матери были убиты,
весь храм был – борьбы величавой очаг,
и гневное пламя пылало в очах:
богатых и бедных, больных и здоровых,
детишек и старцев сереброголовых
один благородный порыв окрылил;
и мальчик отважный винтовку схватил,
и мать, подавая ружье боевое,
чуть слышно шептала: „Дитя, я с тобою!”
И старая бабка, ей лет без числа,
разящие пули в подоле несла,
и ярость в груди подымалась волною,
муж встал у оконца с любимой женою,
и сыпала порох на полку жена,
и дети кричали: была им страшна
та битва, что в жизни впервые узрели,
и кровь проливалась, и лица бледнели.
Держались герои во храме святом,
иные последним забылися сном.
И смерть – в душном облаке порохового
косматого дыма – бойцам уже снова
казалась простой и не страшной ничуть, –
и кровь исторгала кормящая грудь.
Стал мстителем каждый, стал меток и ловок,
и дряхлые старцы искали винтовок!
Кровь хлынула в голову бешеным псам,
и ринулись турки в атаку на храм:
стреляли, ревели, отчаянно выли
и падали замертво в гневе бессилья.
Главарь их, над грудой растерзанных тел,
обрызганных кровью, безмолвно глядел,
бледнел он, испуга в груди не тая:
пощады не зная, стреляла райя!
Уже не молился никто из болгар,
а в цель направляли за ударом удар,
разбойников гнусных свинцом поливая...
Но вдруг зашумела дорога большая,
султанские там показались войска,
постигли болгары, что гибель близка.
Все те, что забились в господню обитель,
увидели – к ним приближается мститель,
и битва затихла... Развеялся дым,
и кто-то промолвил, тревогой томим:
„Сражались мы с башибузуками, братья,
с их грязной, кровавой и дикою ратью,
а войску султана сдадимся, друзья!” –
„Нет! Лучше погибнуть!”, „Сдаваться нельзя!”
„Давайте нам ружья!”, „Врагу покориться?
Нет, лучше мы будем до гибели биться!” –
„Где этот предатель? Всех трусов долой!” –
„Нет мира – покорности нету былой!”
И женщина крикнула войску султана:
„Позор вам!” – и рухнула в пыль, бездыханна.
Турецкие залпы услышал народ,
болгары, почувствовав ярости взлет,
сказали, в порыве угрюмом и гордом:
„Султанским сдаваться не станем мы ордам!”
Тут вновь разгорелся сражения гнев
и снова свинец засвистал, полетев.
Все меньше бойцов в том бою оставалось,
смерть в храме господнем как птица металась,
отчаянье встало над болью смертей,
родители не узнавали детей!
Война ополчилась на запертых в храме,
снаряды неслись, изрыгавшие пламя,
и стены расселись – и треснули вдруг,
как молнией черной расколотый бук,
как будто из недр поднялось громыханье,
и все увидали, что рушится зданье.
Перуштице слава, героев гнезду!
Сыны твои храбро встречали беду, –
могилам твоим, пепелищам и праху
отважных рабов, что восстали без страха!
Держалась ты, сил собирая остатки,
и пала геройски в трагической схватке,
В неравной борьбе против турок-зверей
сияла ты львиной душою своей,
главы не склонила ты, не ослабела,
храня от позора священное дело;
идея свободы тебя освятила,
за страшные жертвы ты гордо отмстила.
Поклон тебе, крепость великой борьбы,
ужасный свидетель геройской борьбы!
Сыны твои славой твой облик покрыли,
их смертные подвиги нас вдохновили!
Вписавши в историю славы слова,
в деяниях ты и доселе жива:
ты молнии блеском сверкнула в просторе
в дни подлости, в годы позора и горя!
Ты, как Сарагосса, погибла в дыму,
как Гусова Прага поникла во тьму,
ты, кровью омыта, окутана дымом,
примером была для нас самым любимым!
Примером того, как народ не просил
о милости божьей, а недругам мстил;
оружья, припасов, вождя не имея,
стояла ты... Гибелью страшной своею,
без сил, без поддержки, средь огненных стен,
ты, Спарту затмив, превзошла Карфаген!
На церковь войска надвигаются прямо,
встал ужас у паперти божьего храма, –
кровавого торжища враг захотел,
разгула на грудах поверженных тел!
Шрапнель разрывается над колокольней,
а дети и девушки плачут невольно.
Их матери, не совладавши с собой,
забились о камни стены головой
и падали тут же. Другие, седея,
детей удушают рукою своею.
Поднялся тут Кочо – простой чоботарь,
борец обессилевший – старый бунтарь.
Красавицу Кочо зовет молодую,
жену свою с сыном: „Что ж, гибели жду я!
Гляди, что творится... Нас худшее ждет...
Ты все понимаешь? Настал наш черед...
Готова ль ты к смерти?” И мать побледнела.
Лобзанье горячее запечатлела
на лобике детском: „Готова, рази,
но вместе со мною его ты пронзи!”
Заплакал навзрыд ее малый ребенок,
и Кочо увидел, как будто спросонок,
головку ребенка, кровавый клинок,
„С тобой пусть уходит любимый сынок!”
Кровь мальчика с матери кровью смешалась.
И Кочо сказал: „Сил немного осталось,
с собой совладаю – меня им не взять!”
Руками двумя крепко сжав рукоять,
он в сердце направил булатное жало,
а верное сердце унынья не знало,
он пал, побеждая тревогу и страх,
с кинжалом в груди, без испуга в глазах.
И воплями храм сотрясали невесты,
стеная от ран, погибая в бесчестье.
А бог со стены сквозь клубящийся дым
глядел, неподвижен и невозмутим.